После теракта в Ницце моя лента в «Фейсбуке» отнюдь не пестрит желающими нацепить символику Франции. Наверное, потому, что уже понятно: главный символ современной Франции — грабли.
После «Шарли» и «Батаклана» можно было осознать: против страны развязана кровавая война на уничтожение. Но все меры, предпринимаемые французами, сводятся к тому, чтобы еще теснее сплотиться против лепеновской угрозы и не поступиться принципами толерантности.
В том, что теракт произошел в День взятия Бастилии, есть глубокий символизм. Разумеется, давил людей на Английской набережной не призрак Марии-Антуанетты, а наоборот. Но революция пожирала своих детей. Именно Французская революция возвела принцип Равенства — Egalite — в абсолют. Именно она фактически приказала игнорировать все естественные и культурные различия между людьми. И именно начиная со взятия Бастилии маховик всеобщего поравнения начал набирать обороты: уравняли аристократов и буржуа, богатых и бедных, негров и белых, мужчин и женщин, и вот уже дошли до поравнения геев с трансвеститами, а католиков с ваххабитами. Разумеется, никакое истинное равенство в большинстве случаев невозможно, и тогда французский республиканский эгалитаризм выработал стратегию лицемерия: не замечать различий даже там, где они очевидны, и объявлять факты «предрассудками».
Узнав о теракте в Ницце, я сразу вспомнил один спор, состоявшийся у меня ровно пять лет назад, в конце июля 2011 года на юге Франции. Это был странный спор: гид-француженка сербского происхождения, страстная лепеновка, и я — русский националист. Мы рассекали на авто между полей и столовых гор Прованса (я сравнивал его с Крымом, «который у России украли и который мы обязательно вернем») и отчаянно спорили. Спорили не об акведуке Пон-дю-Гар, не о гладиаторских боях на арене в Ниме и не о замке в средневековом Юзесе, ни о чем другом, что видели наши глаза, а… о Путине.
Француженка убеждала меня в том, что во главе России стоит убежденный русский националист, что там нет такого чудовищного засилья мигрантов, как во Франции, что Путин борется с террористами и исламистами, и скоро, видимо, таким, как она, не останется другого выхода, как переехать в Россию. Я в ужасе размахивал руками: националистов в России часто преследуют, партия, подобная «Национальному фронту», просто невозможна, миграционный поток заливает страну, и, спустившись, к примеру, в метро, ты в нем захлебываешься. Француженка явно не верила, расставаться с мечтой о Путине и светлой России ей очевидно не хотелось. А я не верил ей: мне казалось, что старинные европейские институты гражданских прав, демократии, самоуправления, сама европейская традиция права в итоге дадут необходимые гарантии и в конечном счете все перемелют.
В ответ на мои возражения собеседница рассказала историю своего мужа. Он был офицером полиции в Ницце и, будучи убежденным лепеновцем, стал собирать статистику по преступлениям мигрантов, за что и был безжалостно уволен со службы. Высказывать предположение, что происхождение, вероисповедание, цвет кожи и т.д. могут иметь связь со степенью общественной опасности и тем более пытаться подкрепить это предположение статистикой, — все это было фактически преступлением. Эта история посеяла у меня сомнения в моей правоте. Похоже, что во Франции дела обстояли и впрямь хуже нашего.
В России к тому времени прошло более полугода с «Манежки», и отрицать существование этнопреступности не решался ни один минимально психически нормальный человек. Хотя депутаты — лоббисты этнопреступности и миграционного беспредела — и продвигали закон, в котором упоминание национальности убийц и насильников запрещалось. Но закон этот фактически не исполняется, а МВД постоянно заявляет, что борьба с этнокриминалом — одно из ключевых для него направлений, и даже отчитывается о кое-каких успехах. Представить себе немыслимо, что наша ФСБ не пойдет искать террористов в мечети только на том основании, что это мечеть и «не можем же мы подозревать». Российская идеология «многонационалии», может быть, и провоцирует производство тонн лжи, но не порождает самоослепления. Даже сами ее пропагандисты в нее не верят, чем, похоже, и отличаются от пропагандистов французской толерантности.
После того разговора происходившее в Ницце 14 июля было ясно, как белый день. Фанатик-исламист, которого никто и не подумал подозревать на основании его происхождения и повышать бдительность при взгляде на его внешность. Традиционная французская безалаберность: никому даже не пришло в голову блокировать подъезды по случаю массового мероприятия. Ну и полиция Ниццы, зачищенная от «фашиствующих» кадров вроде мужа моей собеседницы и потому слабая, трусливая, до последнего пытавшаяся взять террориста живым и поэтому утыкавшая пулями все лобовое стекло… кроме места, где сидел убийца.
Все те доводы, которые приводила моя собеседница в качестве аргумента, что во Франции больше жить нельзя, показали себя во всей красе. Увы, во Франции больше жить нельзя. Отдыхать в Ницце опаснее, чем в Центральной Африке, так как там по крайней мере тебе не говорят, что нельзя считать муху це-це угрозой до того, как вот эта конкретная не покусала кого-нибудь до смерти.
Здравый смысл гласит, что смертельную угрозу представляет любой укус. В Альпах недавний «беженец» внезапно преобразился в шариатский патруль и набросился с ножом на слишком голых, с его точки зрения, француженок.
Кстати, возникает вопрос: почему ревнителю морали потребовалось ехать беженцем в Европу, чтобы там наводить шариат, в то время как в его собственной стране турист с легкостью найдет девиц, которые за денежку с портретом американского президента обнажатся так, как француженкам и не снилось?
Ответ довольно прост: там женщины за деньги действительно отдаются, а тут (если Россия и Европа еще представляют какое-то общее «тут») бесплатно остаются недоступными. Желанными, интригующими, порой и впрямь провоцирующими, но недоступными. Там конкретность и брутальность овладения плотью, тут — игра с воображаемым. То, что откровенность и даже обнажение являются не поводом для обладания, а стимулом для воображения, — условие существования западной цивилизации. Кстати, недавний женский флешмоб о насилии, он, если выбросить из него феминистские глупости, именно об этом — о границе между воображаемым в цивилизованном мышлении и чувственно-конкретным в мышлении варварском. И да, именно поэтому выходца из варварийских земель больше оснований подозревать в склонности к насилию, так или иначе связанному с сексом, чем обычного белого европейца.
Наконец, безумец с топором в поезде в Германии. Кто-то, конечно, быть может, решил, что его звали Кнут Йенссен, он наелся мухоморов и кричал «Один! Вальхалла!» Но нет, это был афганский беженец, он наслушался проповедей ИГИЛ (запрещено в РФ – ред.) и кричал «Аллах акбар!» Европейцы впустили на свою территорию сотни тысяч живых бомб, и каждая из них может в любой момент взорваться. «Защиты против топора и ножа не существует», — заявляет германская полиция, заранее умывая руки в своем бессилии.
И тут я вспоминаю вполне реального викинга — Андерса Брейвика. Пять лет назад, расставшись со своим гидом в Авиньоне, я сел на поезд до Марселя, где пришлось долго ждать стыкового поезда до Канн и Ниццы. Марсель — город, в котором французов почти не осталось. По платформе сновала вся мультирасовая публика, в которую целился из подводного ружья Брейвик с обложки то ли «Фигаро», то ли «Пари матч», изображенной на рекламных билбордах.
Брейвик, впрочем, был слишком умен, чтобы гоняться за рядовыми мигрантами: чудовищная бойня на Утойе была направлена против тех, кто мигрантов завозит — норвежской левой партии. Причем берсерк-террорист пытался вырвать корни, уничтожив не текущих левых функционеров, а будущих — в молодежном лагере.
Тогда резня поставила перед Европой страшный вопрос: какова будет цена миграционного нашествия и непротиводействия ему? И не дешевле ли европейцам обрушиться на тех, кто распахнул двери? Пока получается, что дешевле: один фанатик в Ницце на грузовике собрал бОльшую кровавую жатву, чем Брейвик. Но при этом Брейвик продолжает рассматриваться как абсолютное зло, в то время как целую серию убийств, от «Шарли» и «Батаклана» до Ниццы и поезда в Вюрцбурге, апостолы толерантности требуют рассматривать как «частные инциденты», не говорящие ничего ни о «беженцах», ни об исламе…
Но надо понимать, что никакие Брейвики Европу спасти бы не могли. Индивидуальный террор — оружие слабых. Если говорить всерьез, то массовых организованных фанатиков способны остановить только другие фанатики.
В Индии 150 млн мусульман. Больше, чем в большинстве исламских стран. Однако ИГИЛ ей не грозит, хотя случаются нападения террористов, перебирающихся из соседнего Пакистана.
Почему не грозит? В 2002 году в городе Годхра в Гуджарате погибли 58 индусов, подожженных в поезде мусульманскими фанатиками. В ответ главный министр Гуджарата Нарендра Моди объявил день траура и процитировал закон Ньютона: «Силе действия равна сила противодействия».
И в Гуджарате начался чудовищный мусульманский погром. Изнасилования, убийства, сожжения, снос домов и предприятий, принадлежавших мусульманам. Полицейские были в сговоре с погромщиками. Чиновники явно информировали убийц.
Все это было просто чудовищно. И… подтолкнуло карьеру Нарендры Моди вверх. В 2014 он стал премьером от националистической БДП. Сверхпопулярным премьером. Многие считают его гением менеджмента навроде Ли Куан Ю. За гуджаратский погром он ни разу не высказал ни слова сожаления.
«Как ни тяжко это признавать, с 2002 года в Гуджарате не было ни единого столкновения на религиозной либо этнической почве», — признает, скрипя зубами, в своем очерке о Моди американский политолог Роберт Каплан. Достижение хладнокровного, фанатичного, предельно жесткого индийского национализма, который исповедует Моди, еще в юности отказавшийся от семьи ради служения нации, ставший своеобразным монахом «хиндутвы».
Возможен ли такой радикальный «гуджаратский» путь в Европе? Вряд ли. Европейцев жесточайше дрессируют, чтобы они даже думать не смели в этом направлении. Может быть, окажется востребованным более мягкий трамповский путь — ограничение миграции, тактика «Стены». Но пока антитрамповская истерия в Европе по масштабу даже превосходит американскую.
И на этом фоне я понимаю, почему моя француженка так восхищалась Путиным. А за прошедшие годы ее восхищение должно было лишь укрепиться. По сравнению с адом, разверзшимся перед французами, Россия с ее толикой здравого смысла покажется райским садом. Если, конечно, забыть картину, как по этому райскому саду ходит с отрезанной детской головой Гюльчехра Бобокулова.