Один из самых известных харьковских политзаключенных дал первое интервью, выйдя под залог из изолятора ИТК строгого режима № 100
Мы беседовали со Спартаком Головачёвым в тот день, когда прокурор Харьковской области Юрий Данильченко заявил, что прокуратура обжалует решение Киевского районного суда Харькова о смягчении меры пресечения. Аналогичная апелляция будет подана и на другое решение Киевского райсуда — возможности выхода для еще одного политзаключенного, Егора Логвинова.
Свое недовольство тем, что «закон Савченко» вдруг начал как-то помогать узникам совести, высказал и глава администрации президента Игорь Райнин, бывший харьковский губернатор. Сам факт подобного комментария исчерпывающе характеризует методику работы власти с карательными органами.
— Спартак, впервые за два с половиной года мы можем услышать твою прямую речь, произнесенную не из судебной клетки. Возможность смягчить меру пресечения (после внесения залога) появилась за 18 дней до окончания того тюремного срока, который просила сторона обвинения. С одной стороны, это выглядит издевательством. С другой стороны, для твоих родных и близких даже такая поблажка важна. Лишние дни, проведенные в заключении, не прибавляли бы ничего, кроме печального опыта.
— Да, я наконец воссоединился с семьей. А тюремные условия в октябре — тяжелые. Стало холодать. Сырость в камере еще увеличилась. По стенам пошел грибок. В камере температура 14 градусов. Приходилось часто заниматься спортом, чтоб не замерзнуть, не заболеть.
— Ты по-прежнему сидел там в одиночестве?
— Да. Но была какая-то проверка ОБСЕ. И был доклад ООН (там, в частности, говорилось, что я незаконно содержался в одиночной камере ИТК строгого режима № 100; это приравнивается к пыткам). После этого мне на неделю кого-то подкинули. Они приезжают с проверкой — неделю человек со мной побыл, вроде как я не в одиночке сижу. Они уехали — опять я один.
В любом случае, нужно поблагодарить за это сотрудницу ОБСЕ Маргариту Веласкес…
— Да, она часто появлялась на судебных заседаниях и интересовалась твоим процессом…
— Более того, она заинтересовалась, в какой храм я хожу. Показывала мне иконки. Была впечатлена тем, как православные ценности помогают мне выстоять. Мне помогала вера.
— Известно, что к тебе там было особое отношение. Администрация колонии вынуждена была считаться с собой и с правами твоих товарищей…
— По сравнению с 2014 годом, ситуация несколько изменилась. В то время сотрудники СИЗО пытались привить вражду и ненависть к политзаключенным. Я начинал с ними ссориться, спорить, объяснять что-то, отстаивать наши права… Меня перевели на «сотку» (исправительная колония № 100). Там я пытался на своем примере показать, что есть люди, которые могут защищать свое достоинство, не мирятся с несправедливостью. В уголовном мире это считается нормальным, когда человек не подчиняется системе или старается заведомо унизительные процедуры и требования не выполнять, идет им наперекор. В принципе, уголовный мир понимает это по-своему. Но отношение ко мне было уважительное. То же самое и во время доставки в суд. Когда я заходил в бокс, заключенные, которых свозят туда из разных мест на судебные заседания, узнавали меня: «О, Спартак!». Приязненное было отношение.
— А что за история была с почетным эскортом, когда тебя возили в стоматологию?
— Вывезли, к правой руке пристегнули наручниками одного офицера, к левой — другого. На ноги надели кандалы. Когда везли первый раз, меня сопровождали 19 человек. В кабинете три человека вокруг меня сидели, в том числе лично замначальника колонии. Это смешно было, когда это сопровождение заходило в стоматологию. Персонал был в шоке: «Неужели они тебя так боятся?».
— После выхода из-под стражи поступают угрозы?
— Пишут всякое. Одни рекомендуют не появляться в местах скопления народа, да и вообще уезжать из страны. Другие, наоборот, переживают, чтоб я не смотался в Россию, потому что хотят со мной поговорить. Еще в колонии намекали на это.
— Заключенные?
— Нет, не заключенные. Один пришел в бандеровской кепке. Он с какой-то инспекцией явился. Я так понимаю, он был каким-то психологом в колонии. Я спрашиваю: «А что это такое? Во-первых, вы нарушаете форму одежды. Если вы сотрудник военизированного формирования, то я, значит, военнопленный?» К таким националистическим формированиям у меня и отношение соответствующее.
Заключенные-то ко мне хорошо относились. Когда меня уводили из колонии, — из окон, из всех щелочек они кричали: «Спартак, удачи!» Им орут: «Молчать!». А они все равно: «Счастливо, Спартак!»
Что касается сотрудников колонии, то некоторые офицеры мне по секрету говорили: «Мы не подчиняемся новым приказам. Когда нам кричат „Слава Украине!“, мы отвечаем, но тихо». «Ну, в принципе, вы герои, — говорю. — Чем не способ борьбы?..» (Смеется.)
— А руководство колонии как относилось к этим инспекциям и психологам в бандеровской кепке?
— Ну, в принципе, остерегались. Понимали, что не надо меня провоцировать. Некоторые, конечно были с особенным устройством мозгов. Например, прикалывались: в течение полугода включали мне в шесть утра гимн Украины, будили, чтоб действовать на психику. Думали, что это повлияет на меня психологически. Но кончилась тем, что это им самим надоело.
— Об обстоятельствах своего задержания ты успел рассказать перед началом первого судебного заседания. В том числе о том, что руководил поимкой «опасного преступника» советник Авакова. Откуда это было известно?
— Меня задержали и допросили с качестве свидетеля в Октябрьском райотделе. А потом уже в наручниках отвезли на улицу Веснина, в здание УБОП.
Когда меня там держали, я спросил: «Чего мы ждем?». Они говорят: «Похоже, Аваков должен прибыть». Потом выяснилось, что не Аваков, а Геращенко прилетел. Я говорю: «Ничего себе. Что ж я за важная птица, что Геращенко прибыл по мне вопрос решать?»
На Веснина тогда приехала толпа милиционеров. Привезли мешки с песком, начали баррикадироваться.
— Боялись, что отобьют?
— Не знаю. Я не понял, что происходит, почему меня взяли как свидетеля, а теперь не выпускают. Но мне сказали: «Ты отсюда не выйдешь. Нас пятнадцать человек. Мы вооружены». Так я превратился в обвиняемого. Мы ночевали там.
— Тебя задержали 30 апреля по делу о массовых беспорядках 6−8 апреля 2014 года. То есть не по горячим следам, а через три недели после зачистки здания ХОГА. А до 30 апреля были какие-то претензии к тебе?
— Со стороны правоохранителей — нет. Ну, у моего дома дежурили неизвестные. Мой опыт позволял мне определить, когда человек не просто так стоит. Я старался выходить и заходить незаметно. Был такой случай. Заехал квартирант в наш дом. Он был моей комплекции. Подходил к машине. А эти приняли его за Головачёва, напали, кинули на землю, скрутили: «Ну что, попался, Спартак?». Жильцы были в шоке.
До этого меня несколько раз пытались выхватить какие-то мутные личности. 7 апреля, когда в здании ХОГА были переговоры (меня туда тоже позвали), я выходил и спускался на первый этаж, а мне такие крепкие молодчики говорят: «Стой, поговорить надо». Неизвестные мне люди, не представлялись, не похожи на правоохранителей. Какие-то накачанные неадекваты. Я пробежал по коридору. Они думали, что я в коридорный тупик бегу. А я разогнался и выпрыгнул со второго этажа на ель. По ней и спустился.
— В колонии приходилось видеть участников «АТО»?
— Да, случалось. «Атошников», в основном, свозили в Днепропетровск. А здесь некоторые появлялись, пролетные. К ним отношение было плохое. Они, по понятиям уголовного мира, — люди второго сорта. Они не зэки, а «бээсники», бывшие служащие. Они пошли служить, в том числе в тербаты МВД.
Ну и потом, «героям слава», «герои не умирают» — это не действует на заключенных. Они аполитичные люди. Им важно, что ты за человек. И отношение соответствующее складывается в зависимости от этого. А национал-патриот начинает злиться, потому что считает себя невинно пострадавшим героем, которого не понимают.
Когда «атошников» прижимали к стенке, они рассказывали всю правду, кто и чем дышит. О том, что в батальонах самострелы постоянные, бывают самоубийства. Отношения добробатов с ВСУ плохие, вплоть до перестрелок. На ВСУшников бочку катили, рассказывали: доходит до того, что когда ночью идет обстрел позиций добробата со стороны ДНР или ЛНР, ВСУшники трассерами подсвечивают, куда надо мины навесить. Даже такая вражда бывает.
— Тебе передавали много книг в ИК-100. А тюремной библиотекой пользовался?
— В колонии я заставил библиотекаря (он не знал, что и где у него находится) поднять фонды, найти классику. Потому что обычно из библиотеки приносили чтиво в клетчатой сумке. И основная направленность этой литературы была такая: «я вор», «я смотритель общака». Я говорил: «У вас не исправительная колония, а „наставительная колония“. Вы наставляете людей на воровские поступки. Вы сами почитайте свою литературу». Они посмеялись, но не стали со мной спорить. Но кое-что у них можно было найти, если покопаться: записки Державина, письма Гоголя, «Дневник писателя» Достоевского я там брал.
А еще интересно получилось. В камере я читал об одном псевдомонахе, который обманул Владимира Вигилянского, и даже жил у него в семье… А потом, весной прошлого года, во время моей голодовки, мне передают письмо от протоиерея Владимира Вигилянского! Чудесное совпадение.
— Скорее всего, это ты читал книгу Олеси Николаевой «Небесный огонь». Она как раз о таких чудесах…
— Я к этому очень серьезно отношусь. Нужно сказать, что своих рекордов в фридайвинге по задержке дыхания я добился не благодаря йоге, как многие коллеги-спортсмены, а благодаря общению с моим духовником.
— Пока ты находился под стражей, то и дело напрашивалась эта метафора о погружении и задержке дыхания, об удушье — применительно к твоим тюремным «рекордам». А собираешься возвращаться в фридайвинг?
— Я тогда не говорил ни жене, ни другим. Во время голодовки у меня был микроинсульт. Сильно болело сердце. Головные боли, обмороки были. Довольно тяжело было после этого.
Немного поправлю здоровье — и возобновлю занятия фридайвингом. Еще я хочу позаниматься с некоторыми больными. Гипоксические тренировки дают хороший толчок к выздоровлению.
— Чем собираешься заняться в первую очередь?
— Я уже попил чайку с моим духовником, отцом Павлом. Попросил благословения: съезжу в монастырь на послушание.
Еще побывал на работе. Девушки обрадовались. Попытаюсь сейчас восстановить производство (цех по производству пластмассовых изделий). Мы вложили в свое дело немало сил. Долгое время я занимался еще и продвижением всевозможных способов получения альтернативной энергии: использованием в работе двигателя газа, получаемого в пиролизной печи на дровах. Пока я сидел, исполнительная служба мой заводик опечатала. Само производство не так жалко (я даже готов его подарить государству, если оно способно распорядиться заводом во благо). Жалко, что люди потеряют работу.
— Почему возникла проблема с цехом?
— Когда меня посадили в СИЗО, мне не дали кредитных каникул. Начисляли пеню, проценты на проценты. Остаточный платеж по кредитам в 25 тысяч долларов вырос до полутора миллиона долларов! Якобы не могли меня найти, но писали мне это в тюрьму. А все суды прошли без моего присутствия. Сейчас наложен арест на всё мое движимое и недвижимое имущество. Суд вынес это решение без меня.