Аэропорт Жуляны. Вылетаю в Минск, затем в Питер. Стойка регистрации, подъем на второй этаж, вход в зону паспортного контроля.
Людей не много, очередь не большая. Вдруг откуда-то из-за очереди выходит молодой мужчина, лет, может быть около тридцати, в зеленых военных штанах, берцах и легкой зеленой куртке. Не знаю, военная ли это куртка, но на рукаве был нашит шеврон в виде большого желтого герба Украины.
Парень роста высокого, худой, крепкий, поджарый. Все движения его пружинистые, сильные и несколько неуверенные. Было видно, что он смущен и прикладывает усилия для того, чтобы подавить свое смущение. Причем, усилий прикладывает больше, чем надо, и от этого выглядит немного вызывающе. Случилось так, что люди в очереди почти все оказались невысокого роста, и высокий крепкий парень смотрелся Дядей Степой из известного стихотворения Сергея Михалкова.
Лицо его было напряженное, взгляд острый и прямой. Казалось он готов защищать себя самым решительным образом.
У него в руках была небольшая и совсем истрепанная тряпичная сумка, из которой он, присев возле турникетов, прямо напротив очереди, достал коробку, сделанную из прозрачного оргстекла. Именно такую коробку, с которыми сегодня на перекрестках в Украине стоят волонтеры, нищие и просто жулики, собирающие подаяние. Так же он достал исписанные белые листы формата А4 с печатями и штампами, которые, по всей видимости, должны были подтвердить правдивость написанного на листах и указать на честность парня.
Взяв в одну руку коробку, в другую листы с печатями, парень выпрямился во весь свой рост и довольно громким голосом начал говорить: «Меня зовут Михаил. Я волонтер. Раньше я воевал. Был контужен. Теперь воевать не могу. Но вот, служу Богу и Украине, помогая детям. Вот эти бумаги. Это диагноз одной маленькой девочки. Маша её зовут. У нее болезнь. Страшная болезнь, она умирает. Нужно собрать тридцать тысяч гривен. Мать живет одна. Муж её погиб в АТО. Я его знал. Вот теперь я собираю для нее деньги. Если можете, помогите. Сколько Бог на душу положит. Я буду благодарен. Мать молиться будет за вас. Всю жизнь будет молиться».
Сказав это, парень замолчал. Было видно, что все, что он делал было совершенно для него непривычным и неестественным. Как только он начал говорить, голос его несколько срывался, но к концу речи он почувствовал большую уверенность. Он вроде как на амбразуру пошёл. Глаза его расширились, он смотрел прямо в очередь, и не по плечам или ногам, как это бывает, когда человеку стыдно, а прямо в глаза. Он старался заглянуть прямо в глаза каждому, на кого смотрел.
Когда он закончил говорить, в зале воцарилось молчание. Молчал и парень. Он только раскачивался, широко расставив ноги, перенося вес своего тела то на одну ногу, то на другую. Голову свою он не опускал, и все так же продолжал смотреть на очередь и вид его говорил: «Ничего. Я все готов снести. Даже если вы сейчас скажете мне, что я вор, я и это снесу, но дело свое я не оставлю».
Впереди меня, через несколько человек, стояла молодая пара. Молодого человека я что-то совсем не запомнил. Помню только, что он был молод и были у него длинные черные волосы. Причем, волосы его были длинные и спереди и сзади, т.е. они, казалось, совершенно закрывали его глаза и ему, для того, чтобы посмотреть вперед, надо было делать движение головой и руками, убирая волосы с глаз.
Девушку я запомнил очень. Это была худая блондинка, с крупными яркими губами, с длинными черными ресницами и очень заметным макияжем на лице. С левой и правой стороны её худого лица, прямо над скулами были видны широкие коричневые полосы. Еще бы немного, еще бы более яркий тон этих полос, и девушка была бы похожа на индейца, который готовясь к бою, нанес на себя боевой раскрас. Девушка посмотрела сначала на парня-волонтера, затем повернулась к своему спутнику и, не громко, но так, что в установившейся тишине, ее услышал каждый, сказала: «Это просто невыносимо. Жулье. Уже даже сюда добрались».
Парень, стоявший с коробкой, тоже это услышал. Он как-то дернул головой в сторону, так, что даже рот его покривился, и сказал: «Не надо так. Я честно. Я все по правде. Я должен».
Девушка, сложив губы уточкой, подкатив глаза под потолок, сказала, уже обращаясь к этому парню: «Молодой человек! ни Вас, ни Вашего товарища я в АТО не посылала. И если Вы и в самом деле собираете деньги на лечение больной девочки, то зачем Вы рассказываете здесь трогательную историю о Вашей контузии? И вообще, для этого есть радио, есть социальные программы на телевидении, обратитесь туда. Совсем уже некуда деваться от попрошаек». Последние слова она произнесла, несколько тише и как-бы только для себя, но, конечно, слова ее эти были слышны всем.
Очередь забродила. Парень не краснел, но двигался все более как-то в разные стороны. Я не мог разобрать по выражению его лица – ему стыдно, или он готовится к бою.
Я подумал тогда, что вот прямо сейчас, прямо в сию минуту, «патриотически» настроенные пассажиры, стоящие в очереди, со всем гневом и ненавистью обрушатся на блондинку, и блондинка тоже, казалось, этого ждала, но… никто ничего не говорил. Люди, стоявшие в очереди, кто громче, кто тише, говорили только друг с другом. Говорили разное. Я услышал: «Молодец девушка», и услышал «Тварь крашенная», и услышал: «Надоели уже».
Прошла, может быть, одна минута, может быть меньше, и брожение в очереди прекратилось так же вдруг, как и началось. Вновь установилась тишина, изредка только нарушаемая шумом сумок, переставляемых, вслед за движением своих хозяев.
Одна женщина, стоявшая возле меня, женщина лет, наверное, пятидесяти, открыла свою сумочку, достала из кошелька сто гривневую купюру и молча подошла к парню. Слышно было только, как её каблуки гулко стучали по мраморным плитам пола. Очередь всеми своими глазами проводила эту женщину. Когда она подошла к парню, то он двумя руками протянул к ней коробку, так даже, что листы с диагнозом, которые были у него в другой руке, совсем измялись. Он держал коробку на расстоянии, и следил за тем, как женщина просовывала купюру в разрез его коробки. Что-то там не ладилось: то ли прорезь была маленькая, то ли руки у парня дрожали, но женщина несколько задержалась. Парень пытался ей помочь, двигая коробку таким образом, чтобы сделать удобнее, но получалось еще хуже, тогда женщина взяла коробку в свои руки, поставила ее на пол, присела на корточки и деньги сразу упали за стекло. Затем она поднялась и, возвращая коробку парню, сказала ему: «Я хочу, чтобы Вы знали – я даю Вам деньги не потому, что Вы были в АТО и контужены. Я против войны и против таких, как Вы. Но деньги эти я даю потому, что поверила Вам. Если Вы говорите правду, и деньги эти действительно нужны больному ребенку, то Вы делаете святое дело, и не обращайте ни на кого внимания. Делайте. Может быть искупите много своих грехов.
Но если же Вы лжете…».
Она не договорила. Взглянула еще раз парню в глаза и пошла обратно в очередь.
«Я не лгу. Я не обманываю. Все правда. Спасибо Вам, – проговорил парень ей в след. – Спасибо Вам».
И очередь замолчала. Я тоже стоял в этой очереди и думал о странности своих переживаний. Я никак не мог выработать однозначного отношения к этому парню с коробкой.
И вот, что еще мне подумалось. Я подумал о том, как по-разному можно сказать одно и то же. И та молодая девушка, и эта женщина, давшая деньги парню, обе говорили об одном и том же. Они обе против войны и обе считают позором войну против своего народа. Но только одна из них смогла быть милостивой.
Пост нынче, православные.
«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».
Добра вам!