«И вдруг мне говорят, что я не русский, что я какой-то украинец…»
Сто лет тому назад, срок для полуторатысячелетней истории «матери городов русских» крайне незначительный, никакого украинского языка Киев ещё не знал. То есть живое малороссийское наречие, певучее и нежное, можно было часто услышать на Жытнем («Ржаном») либо Сенном или Бессарабском рынках, но в том-то и отличие его от гораздо позже появившегося украинского «новояза»: немыслимо себе представить, чтобы продавцы стали бы выдумывать словечки и обороты, непонятные посетителям базара, однозначно говорившим по-русски. «Язык» и «наречие» тогда всячески стремились друг к другу. И в этом был, согласитесь, огромный практический смысл.
Всё изменилось в 1917-м, когда группка авантюристов (если называть вещи своими именами), буквально никому за городской чертой не известная, образовала пресловутую «Центральную раду» – первое правительство новоявленного Украинского государства. Затея оказалась лишь ситуационно востребованной: немцы, оккупировавшие Юго-Западную Россию, нуждались в легитимизации своего пребывания. Дескать, находимся «по приглашению». Своими штыками австро-германские оккупанты поддержали это шатавшееся от ветра перемен утлое сооружение «місцевої влади». И пошли грабить новоучреждённую «Украину» – уже на вполне «законных основаниях».
Тем временем засевшие в здании Педагогического музея имени царевича Алексея, на фасаде которого зодчим были начертаны слова: «На Благое Просвещение Русского Народа» (горькая, как оказалось, ирония), дельцы могли сколько угодно заниматься своим химерическим «державотворенням». «Рабочим языком» своих заседаний пришлецы, в большинстве своём прошедшие добрую галичанскую школу верного служения «найяснішому цісареві Францу-Йосипу I», избрали дикое на слух галичанское арго – этакую политическую «феню», ничтоже сумняшеся объявленную «державною мовою».
Первый этап этого «українського державотворення» закончился весьма печально. Параллельно со строительством «незалежной» члены её правительства, а именно премьер-министр Голубович, министр внутренних дел Ткаченко, министр иностранных дел Любинский, военный министр Жуковский, министр земельных дел Ковалевский и некоторые другие чиновники высшего эшелона власти, занялись банальным рэкетом, похитив с целью выкупа банкира Абрама Доброго. Немцы быстро распутали это дело. Просуществовав чуть больше месяца, ЦР УНР прекратила своё существование.
В зал Педагогического музея, где заседала Рада, вошёл немецкий лейтенант, и «на чистом русском языке, – как сообщает источник, – скомандовал: „Именем германского правительства приказываю вам всем поднять руки вверх!“» Последня фраза оппонента прозвучала на «державній мові» так: «Я тут голова зборів і закликаю вас до порядку» (Грушевский). Но «паршивый лейтенантик», как назвал его в своих воспоминаниях заместитель Грушевского писатель-депутат Владимир Винниченко, пресёк поползновения общаться на «мові», отрезав опять-таки по-русски: «Теперь я распоряжаюсь, а не вы. Поднимите, пожалуйста, руки вверх!»
Первый «европейский» (в статусе германского военно-полевого) суд, состоявшийся над «отцами-основателями» УНР, избрал своим рабочим языком русский – не поддержав, таким образом, и здесь «державомовных» потуг своих обанкротившихся марионеток. На нём же зачитали и приговор: Голубович (глава «уряду») получил два года отсидки, остальные – по году. Удивительно, но на «урочистому засіданні, присвяченому 100-річчу уряду України» не прозвучало ни слова обвинений в адрес Германии и Австрии, своими коваными сапогами растоптавших «паростки молодої української державності». И это понятно. «Врагов», как и коней, на переправе не меняют. Враг всегда и всюду должен быть один – Россия.
* * *
Вопрос «украинизации» постоянно поднимался на заседаниях скоропостижно почившей ЦР УНР (а о чём её членам было ещё говорить? всё остальное немцы решали сами). Винниченко, последовательно занимавший «посты» и у Скоропадского, и даже в правительстве УССР, смело брался за дело украинизации, но требовал предоставления ему диктаторских полномочий. Понимал, что навязать «українську мову» можно только насилием. Весьма ценным представляется в свете этого его признание, сделанное уже в эмиграции: «Будем честны с собой и другими: мы воспользовались несознательностью масс. Не они нас выбирали, а мы им навязали себя». Навязали во всём: в «незалежности», в «европейском выборе», в отнятии родного русского языка и навязывании искусственного, «украинского». Что не прекращается и поныне. Традиция!
…УНР и её «Центральную раду» немцы заменили на гораздо более приличную с виду «Украинскую державу» гетмана П.П. Скоропадского. О проделках деятелей УНР страна почти ничего не знала. «Держава» Скоропадского уже напоминала весёлую оперетку, соединённую с костюмированным балом. Но больно щемили людей в языковом вопросе и тогда. «Мне, в течение всей моей почти 40-летней службы, никогда и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь мог серьёзно мне сказать, что я не русский человек. И вдруг мне говорят, что я не русский, что я какой-то украинец, что я должен отмежеваться от России, жить какою то своею, отдельною от России, жизнью… Да не кошмар-ли это?» – этот вопль отчаяния взят из газеты «Киевлянинъ» от 30 июля 1917 года; а это аккурат зенит правления гетмана Скоропадского.
Водевиль оказался плавно переходящим в драму: в результате поражения Центральных держав в Первой мировой войне Украинская держава гетмана Скоропадского лишилась своих внешних союзников – Германии и Австро-Венгрии, и пала. Её место заняла «Директория» Симона Петлюры. Очевидец Константин Паустовский писал:
«Петлюра привез с собой так называемый галицийский язык – довольно тяжеловесный и полный заимствований из соседних языков… При Петлюре все казалось нарочитым – и гайдамаки, и язык, и вся его политика, и сивоусые громадяне-шовинисты, что выползли в огромном количестве из пыльных нор… При встрече с гайдамаками все ошалело оглядывались и спрашивали себя – гайдамаки это или нарочно. При вымученных звуках нового языка тот же вопрос невольно приходил в голову – украинский это язык или нарочно. … Все было мелко, нелепо и напоминало плохой, безалаберный, но временами трагический водевиль».
Опять, как видим, водевиль, но уже – трагический.
Петлюра заходил в Киев дважды: один раз, опираясь на германские штыки (немцы вежливо пропустили его впереди себя, создавая видимость «української перемоги»), второй – в обозе поляков, как в своё время Мазепа: для прикрытия. Но в обоих случаях для киевлян и жителей других городов этой многострадальной страны визиты новоявленного «батька нації» означали всё то же: языковый геноцид. Срывались вывески с магазинов, написанные не на «мове», патрули «сікалися» (приставали) ко всем без разбору, выясняя: «Чи не жид? Чи не москаль?» И, не церемонясь, пускали в расход.
Победа, как известно, осталась за большевиками. Однако бредовая идея построения Украины как «национального государства» поселилась и в их головах. Никогда не существовавшие «украинцы» были объявлены «титульной нацией». «Язычок» – как можно было бы вольно перевести слово «наречие» – вытягивали на прокрустовом ложе «государственных требований» до уровня «державної мови», способной обслужить все без исключения области жизни республики, даже те, где она никогда и не ночевала: дипломатию, науку, суды… Акселератка поневоле, «мова» шаталась, падала, совершала нелепые движения, ничего, кроме смеха, не вызывавшие. Но ею велено было пользоваться во всех отраслях человеческого общения. И диво ли, что её всячески сторонились.
Во всём, в том числе в этих «языковых перегибах», принято винить Москву: она-де этого требовала. Это и так, и не так. Правда в том, что общие установки, действительно, шли из Кремля. Однако дичайшие формы и методы «украинизации» придумывали и внедряли новоявленные «советские украинцы»: Лазарь Моисеевич Каганович, родом из деревни Кабаны Киевской губернии, с двумя классами образования, сапожник по профессии; Григорий Петровский, из семьи портного и прачки села Печенеги Харьковской губернии, проучившийся два с половиной года в школе при Харьковской духовной семинарии, откуда был исключён; Влас Чубарь из села Фёдоровки Екатеринославской губернии, с образованием в объёме механико-технического училища, и прочие им подобные.
«Став в 1925 главой компартии Украины, Каганович повёл «украинизацию» республики в необычайно высоком темпе, – писал в своём исследовании Рой Медведев. – Уже к февралю 1926 весь управленческий аппарат должен был завершить проверку на знание украинского языка. Служащим, не выучившим языка, предлагалось овладеть им в течение трех месяцев. Тех, кто не выполнял этого требования, временно увольняли с работы.<…> Киевская опера в 1926 была украинизирована на 85%: из семи опер её первого цикла шесть давалось на украинском языке, одна на еврейском, а на русском языке, на котором разговаривали 70% рабочих семей Киева, – ни одной. <…> С 1922 по 1927 год число украинских национальных школ в республике возросло с 6150 до 15148»…
Уровень компетентности и одновременно сострадания к людям Лазаря Моисеевича прекрасно демонстрирует ещё одна цитата из Роя Медведева: «17 января 1933, в разгар страшного голода, когда в деревнях по всему югу страны умирали в мучениях миллионы людей, один из главных виновников этого голода Каганович на пленуме московского горкома заявил: «На то мы и свершили Октябрьскую революцию: чтобы избавить крестьян от идиотизма деревенской жизни». На то и украинизацию проводили, и связь этих двух явлений – голода 1933 года и тотальной украинизации – не видна лишь слепому».
Тремя днями ранее этого выступления Кагановича моя родственница сдала экзамены и получила публикуемое здесь удостоверение на «знання украінської мови»: билет на право устроиться на работу, получать паёк и выжить в условиях устроенного украинизаторами голода.
С Украины в Россию был совершён массовый исход огромной массы образованных людей, не желавших терпеть над собой насилие языковых инквизиторов. Уехал в Москву в 1923 году К.Г. Паустовский. Тогда же и туда же – И.А. Ильф и Е.П. Петров (Катаев). Ещё ранее, в конце сентября 1921 года, в Москву окончательно перебрался М.А. Булгаков… А сколько было безвестных вынужденных переселенцев – учёных, врачей, агрономов, инженеров, которых «украинизация» лишила исторической родины? Этим исходом, заметим, под корень была подсечена украинская литература – дичок, привитый к мощному древу русской словесности. Была утрачена и читающая интеллигенция, ибо то, что осталось, «интеллигенцией» можно было назвать лишь в кавычках.
Голод 1933 года, кстати говоря, и положил конец «украинизации» – действу, по своему размаху поистине сатанинскому. Нет, «украинский язык», как бы того ни хотелось современным «мовнюкам», отнюдь не был запрещён. Его просто перестали противопоставлять русскому. Он опять стал дружественным. И эти два языка, действуя в связке, помогли в конечном итоге победить в Великой Отечественной войне, возродить из руин Украину, сделав её индустриальной, космической.
И наоборот: вновь поссорив «язык» и «мову», «неоукраинизаторы» опять погрузили свою «країну» в хаос гражданской войны, в пропасть утраты промышленности, в бездну лишения страны самого ценного капитала – человеческого.
И чем всё это закончится – Бог весть…
Петр Синченко, ФСК