Американский журналист, приехавший в 2014 году в Донбасс, попросил меня поработать продюсером с его группой: организовать интервью, договориться о съёмках на шахтах, передовой, в пунктах распределения «гуманитарки» и так далее.
Все 10 дней, в течение которых мы мотались по разным населённым пунктам, прошли в бесплодных разговорах и даже ругани. Его отношение к происходящему было сформировано ещё до приезда на место событий: жители Донбасса, считал Джон (назовём его так), действовали, руководствуясь ложными мотивами и искажёнными представлениями о политических реалиях. Они, говорил он, пребывают в плену советского прошлого, изжитого, ошибочного опыта, который «правильная» Украина стремится преодолеть, встав на путь евроатлантической интеграции.
«Хорошо, — отвечал я. — Я даже могу предположить, что мотивы этих людей ошибочны, но и в этом случае они никому не навязывали ни своих ценностей, ни своих принципов, не пытались силой принудить украинцев отказаться от сделанного теми выбора в пользу Запада, они лишь настаивали на том, чтобы им дали возможность жить, исходя из их собственных интересов, как они их понимают. Это к ним пришли и пытаются переломить их через колено».
Джон не хотел да и не мог понять меня: для него те, кто шёл наперекор историческим процессам, не желая соответствовать либеральным западным трендам, которые, по убеждению моего собеседника, управляли ходом событий в современном мире, не имели никакого права отстаивать собственные взгляды. Жители Донбасса обязаны были подчиниться воле глобальных процессов, которые рано или поздно превратят планету в одну большую процветающую демократию.
Понятно, что мы ни о чём не договорились. Джон уехал, будучи уверен в том, что Донбасс обречён быть раздавленным и смятым, и даже не усилиями украинской армии — его переработают «мельницы Господни», которые, как известно, «мелют медленно», но неотвратимо. Регион, по его мнению, независимо от попыток отстоять свои права, уже сдан в утиль правдой истории, и рано или поздно ему придётся смириться с неотвратимостью собственного поражения.
Джон, будучи журналистом, скрупулёзно фиксировал мнения людей, с которыми мы встречались. У меня не было ни малейших сомнений в том, что интервью попадут в снимаемый им документальный фильм в более-менее репрезентативном виде, поскольку профессия требует предоставить слово всем сторонам конфликта.
Однако попытки Донбасса рассказать о себе, о дискриминации, которой он подвергался много лет, о желании сохранить свою культуру и идентичность, свой язык, едва ли будут услышаны, поскольку вердикт уже вынесен — и Джоном, и западным миром, от имени которого он спорил со мной. В этом высокомерии, заданности критериев не было ничего нового: большинство журналистов из европейских стран или США, приезжавших в Донбасс, видели ситуацию похожим образом. Мы не могли переубедить друг друга, каждый всё равно оставался на своей стороне.
Те же самые или похожие на них люди доказывали мне двадцатью годами ранее, что чеченцы имеют право на протест и вооружённую борьбу, поскольку они сражаются за собственную свободу. Но почему населению Донбасса отказано в том же самом? Чем оно хуже свободолюбивых кавказцев?
Тогда, а может быть и раньше, я сформулировал для себя основное положение этического кодекса журналиста: проблема вовсе не в том, какую сторону конфликта ты считаешь правой, движимой мечтой о прогрессе и демократии. Этот момент стоит вообще отодвинуть в сторону. Речь идёт о соотносимости абстрактных идеалов, таких как свобода с конкретными практиками. Неправда, деление людей на правильных и неправильных по любому признаку не могут вдруг оказаться источниками правды. Если ты стремишься вырвать свой народ из унижения, зависимости, неблагоприятных обстоятельств, то этого никак нельзя сделать за счёт закабаления, дискриминации представителей другого народа, поскольку ты всё равно остаешься в пространстве, где действуют законы несвободы. Просто раньше ты был угнетаем (ну или так думал), а теперь сам выступаешь в роли угнетателя.
Невозможно стать ценителем истинной свободы, отнимая её вместе с жизнью у других, например у русских, как это происходило в Чечне после дудаевской революции или на Украине сейчас. Украинцы, решившие лишить русских их языка и культуры, тоже как-то не слишком соответствуют образу людей, понимающих, что такое демократия, гражданские и политические права всех граждан без исключения.
Собственно, и сам мой американский коллега, считавший, что украинские пушки всего-навсего обнуляют исторический шлак, не испытывавший никакого сочувствия к обстреливаемым и убиваемым ежедневно людям, тоже как-то не выглядел представителем «свободного» мира. Ибо свобода — это признание права выбора за другим, пусть даже его выбор, по нашему разумению, ошибочен, а не принуждение его к свободе силой.
Мой американский друг, как и другие его западные коллеги, оказался в стане украинских нацистов в силу того, что предал забвению основы профессии, предписывающей фиксировать и описывать нападение как нападение, убийство как убийство, дискриминацию как дискриминацию, а не выдавать индульгенции тем, кто, с его точки зрения, выиграл исторический спор и стоит на «правильной» стороне в так и не наступившем «конце истории».