Многие считают, что Павленского следует уважать за последовательность, которую он проявил, косвенным образом выразив неуважение своим почитателям из лагеря российских либералов. Это верная точка зрения.
В рамках собственной судьбы Павленский демонстрирует не то чтобы несгибаемость – слово это к нему как-то не очень подходит – но по меньшей мере желание придерживаться единой логики действий, несмотря на радикальную смену декораций.
Судя по его интервью, да и характеру акций, художник – ладно, пусть будет художником – живет в мире самодостаточных иллюзий и фантазмов, которые существуют отдельно от своей случайной политической цены.
Те, кто поднял его как флаг после акций в России, сузили смысл бестрепетных экзотических хэппенингов до политического протеста, который, как мне кажется, в переборе конкретных реалий Павленскому был не интересен вообще.
Прибивая часть тела к кремлевскому булыжнику, я думаю, он пытался сыграть на контрасте между хрупкой и уязвимой человеческой плотью, олицетворяющей собой экзистенциальную потерянность личности в устрашающем гротеске окружающих ее нагромождений цивилизации, и хамским, непрошибаемым самодовольством государства, закладывающего камнями пространство, которое должно по идее принадлежать живому.
Такой вот кафкианский «Процесс», формируемый одной очень выразительной сценой.
Поджог двери здания ФСБ – это ведь тоже не о произволе и 37-м годе, а о стремлении принципиального и последовательного анархиста и либертарианца отказать государству в праве обеспечения чьей бы то ни было безопасности.
Безопасность следует отпустить гулять по белу свету саму по себе, уничтожив те запоры – в данном случае дверь – за которыми из века в век куются ее оковы.
Наша прогрессивная публика решила, что воин в сияющих доспехах вышел на смертный бой с «кровавым режимом», не распознав в нем ниспровергателя основ, человека, который жаждет освободиться не от конкретного политического строя или обстоятельств. Его задача – обрушение стропил, на которых держится цивилизация вообще, независимо от того, либеральный это строй или тиранический, в России он или в Европе, какое время на дворе, как он будет понят и интерпретирован.
Подпалив Банк Франции и объяснив это необходимостью разжечь пожар революции во всем мире, Павленский вроде примерился к роли стихийного троцкиста, однако едва ли нашему герою свойственна идеологическая цельность и умение придерживаться какой-то единой теории.
Его восстание – это бессмысленный и беспощадный мятеж против узлов, навязанных человечеством в своей истории: власть как таковая, безопасность, право распоряжаться которой, вплоть до возможности наносить себе увечья, он хочет вернуть биологическому существу, именуемому человеком, деньги, являющиеся одним из самых прочных казематов для человеческого духа.
То есть всю деятельность Павленского можно объяснить довольно красиво и сложно, однако большой необходимости в этом нет, поскольку его акционизм, несмотря на всю свою эпатажность, слишком вегетарианский, камерный, только кажущийся беспримерно радикальным, но на самом деле совсем не угадывающий средствами художественного выражения объема отрицаемых явлений.
Венский акционизм, родившийся в 60-х годах прошлого века, точно так же пытавшийся бичевать буржуазный образ жизни, прибегал к куда более омерзительным образам, используя для создания наибольшего эффекта весь ассортимент физиологических процессов и выделяемых организмом продуктов жизнедеятельности.
Громкие акции группы «Война» – всего лишь жалкая копия по мотивам по-настоящему скандальных и отвратительных представлений, разыгрывавшихся в Вене почти 60 лет назад.
Наш акционизм вторичен, и другим он быть не может, поскольку европейский революционный дух, не сумевший выразить себя в переворотах, добившихся успеха, пошел по пути террора и экспериментов с человеческим телом, бросавших вызов всем общественным устоям.
Для России это смешно, поскольку страна, пережившая революцию, распрощалась со своим укладом таким масштабным, радикальным и устрашающим способом, что на его фоне меркнут все попытки найти какие-то художественные соответствия силе отрицания, сумевшей поменять на сто процентов весь сложившийся порядок жизни.
Именно поэтому, думаю, у нас акционизм воспринимается как хулиганство или вид психопатологии – глубину отвержения старого мира русская революция исчерпала до дна, и образов, которые встали бы вровень с этой тектонической мощью, не способно породить ни одно воображение.
Поэтому, когда казалось, что Павленский – худой и странный – вышел сказать свое «нет» путинизму, в его действиях присутствовал вполне уловимый, артикулируемый солидарно либеральными сектантами смысл. Он стал частью шумного оппозиционного целого, рассчитывающего и сегодня навязать обществу свою повестку.
Но когда в Париже вдруг стало окончательно ясно, что он грешит то ли богоборчеством, то ли отрицанием миропорядка в целом, как бы он его ни понимал, его действия вдруг обрели конфетный вкус и легкомысленность рождественского фейерверка. Троцкист, не подложивший куда-нибудь бомбу, ограничившийся нанесением незначительного ущерба невинному строению, которое не может ему ответить.
Ну или может – говорят, что художнику корячится десятка или депортация. Но даже и это не в рост с замахом – деды Павленского снесли целую страну, а он в стремлении разыграть вселенскую драму ударился в элементарную пироманию. Мелко это.
Но да, он верен себе, а последовательность всегда вызывает если не уважение, то сочувствие.
Андрей Бабицкий, ВЗГЛЯД