Кобзон приезжал к нам в дзержинский ОМОН сразу после первых наших чеченских командировок, жал нам руки, улыбался, вёл себя безупречно: видно было, что не в первый и даже не в сотый раз среди военных. Мы были свои для него, и он для нас сразу стал свой
Потом поехал с нами на кладбище — на могилы погибших на чеченской и афганской.
Я там искоса поглядывал на Кобзона — мне было, не скрою, любопытно. И мне показалось, что он по-настоящему скорбит. Он стоял, опустив голову, и тяжело смотрел прямо в землю — в ноги нашему недавно погибшему и похороненному бойцу.
Другому бы, наверное, я не поверил, а Кобзону поверил. Хотя, казалось бы, он же его не знал, этого бойца, чего ему? И всех остальных, рядом похороненных, тоже не знал.
С кладбища Кобзон снова вернулся к нам в подразделение, посидел с отцами-командирами. Меня не звали — не знаю, о чём они говорили. Вышли все трезвые. На входе в расположение мы сфотографировались. Где-то есть фотография, где я, юный — 21 год — командир отделения ОМОН, стою с краю, и Кобзон среди бойцов, тоже почти ещё молодой, сильный, статный.
Тогда, слышал я, шёпотом говорили, что Кобзон приехал на какой-то передел дзержинских химических предприятий, а к нам просто заскочил: он военных любит, вот и заехал.
Я пожал плечами, мне было всё равно. Предприятия всё равно кто-то делит: Кобзон или кто — тогда уже неважно было. Другие заезжавшие делить нас не навещали и на могилы с нами не ездили. Они просто пилили.
Однако после имя Кобзона в дзержинских наших делах так и не проявилось ни разу, так что, может, и наврали шептавшие по углам.
Зато он точно пел в Афганистане, пел в Чернобыле, пел для всех бойцов всех — и удачных, и неудачных, и самых грязных — войн, потому что на любой войне людям тяжело, люди ползают в грязи и тем становятся чище.
Ему было несложно петь для нас: он считал это своим долгом. Таких мало, как он. Он за нас заступался, когда все норовили плюнуть в служивого.
А то, что его за что-то не пускали в Америку и его имя мелькало в каких-то крупных околокриминальных хрониках, — ну, господа, вы же так любите классические фильмы с Аль Пачино и Робертом Де Ниро, вот оно и на нашей почве, пожалуйста. Чего вы лица воротите? Или вам только американская и итальянская мафия нравятся?
Его только они и могут сыграть, причём желательно сразу оба — Де Ниро и Пачино — или кто-то третий, похожий и на них, и на него, — я пока подходящего артиста не нахожу, потому что такая фактура, да? Такую фактуру надо выращивать в специальных оранжереях.
Он заслуживает отличное кино. Это будет мощнейший фильм.
Иосиф Кобзон — стопроцентный, без малейших скидок герой эпической саги о явлении и становлении титана.
Из донецкого ребёнка и советского срочника он стал всем — главным голосом советского пространства, космического и подземного, человеком, по одному звонку которого Высоцкого хоронят ровно там, где сказал Кобзон, собратом, сотоварищем и застольным собеседником всех генсеков, всех президентов, всех маршалов, а заодно и всех воров в законе, и всех прочих великих мира всего, и всех, самое главное, малых мира сего — тоже.
Кобзон — среди тех гениальных советских евреев, что вдруг пропели о самом главном в русской душе, коснулись самых тихих её струн. Наряду с Бернесом, Утёсовым и всё тем же Высоцким он стал тем кодом, что расшифровал нас и заставил страну любить себя и плакать о себе.
Кобзон обрусел и сам стал Россией. Он спел самое большое количество русских советских песен, и, когда я года четыре назад, вдохновлённый тем, как Иосиф Давыдович поддерживает воюющий Донбасс, начал делать сборку из его лучших песен себе в машину, чтоб колесить в ней по донецким дорогам под Кобзона, мне пришлось загнать на один диск добрую сотню классических композиций.
И как хорошо было колесить под него!
Он здорово пел. Он был ещё одним бойцом в нашей машине.
И ещё он был прирождённый огромный мастер, не потерявший лица за целую эпоху. Это так сложно!
Он — из тех времён, где жили Синатра и Дассен, и он был им ровня. Но только на нём стоял советский знак качества: с этим знаком взлетали в космос и вгрызались во льды — его голос символизировал всё это, наряду с радиосводками Левитана и чарующими интонациями и переливами Шульженко, Кристалинской и Зыкиной.
Кобзон оказался не меньше своего Отечества: он высоко и без пафоса нёс своё достоинство, и потому мы неизбежно увидели и услышали его в Донецке, куда он на свои деньги загонял фуры дорогущих лекарств и где он пел, обколотый обезболивающими, по пять, шесть, семь часов подряд.
«Человек! Сейчас таких не делают», — сказал о нём Захарченко, который всяких людей повидал, причём в самых страшных ситуациях.
Сейчас таких не делают.
На одном из московских концертов Кобзон посвятил песню Арсену Мотороле Павлову, только что погибшему, — и я снова увидел те самые глаза, что заметил тогда, молодым омоновцем, на свежей бойцовской могиле, и в этот раз поверил Иосифу Давыдовичу окончательно и на всю жизнь.
Иосиф Давыдович, спасибо тебе, русский человек.
Поклон тебе от бойцов, от людей Донбасса, выстоявшего под твой голос, и от всего русского века, пронумерованного цифрой XX, будто крестами или офицерскими ремнями.