В России впервые выпущена книга «Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики» английского историка Адама Туза — одно из самых авторитетных на сегодняшний день исследований политэкономии фашистской Германии. На протяжении более чем восьмисот страниц автор, уже известный российскому читателю по книге «Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового порядка, 1916−1931 годы», пытается «вернуть экономике ключевое место в наших представлениях о гитлеровском режиме», развенчивая вереницу подчас противоположных мифов о ней
Война, которая была неизбежна?
По мнению Туза, до недавнего времени (в оригинале «Цена разрушения» была опубликована в 2006 году) большинство историков уделяли слишком много внимания идеологии гитлеровского режима в ущерб его экономике. В итоге историография нацизма стала двигаться на двух скоростях: в то время как представления о расовой политике этого режима и процессах, шедших в немецком обществе при национал-социализме, претерпели немалую трансформацию, экономическая история режима в основном топталась на месте. Поэтому Туз формулирует главную цель своей книги так: дать начало длительному и запоздалому процессу пересмотра устоявшихся концепций, в связи с чем ему пришлось провести переоценку архивных и статистических фактов, многие из которых не подвергались сомнению на протяжении шестидесяти лет.
Первая часть книги развенчивает миф об экономических успехах, достигнутых нацистской мобилизацией (неоспоримыми были лишь успехи в милитаристской переориентации национального производства). Вторая объясняет экономико-стратегическую рациональность объявления войны в 1939 году в условиях незавершенного перевооружения (последующая молниеносная победа над Францией мешает понять, что это была игра ва-банк, а не расчет или просчет Гитлера). Наконец, третья часть сбивает спесь с «оружейного чуда» Альберта Шпеера, которое на поверку было не более чем последней импровизацией нацистского режима в агонии, неспособной уже ничего изменить после провала блицкрига на Востоке и вступления в войну США.
Исходным тезисом Туза является принципиальная критика представления о том, что Германия при Гитлере была высокоразвитой экономикой. «Основным содержанием европейской экономической истории XX века оказалось последовательное приближение к норме, которая на протяжении большей части данного периода задавалась не Германией, а Великобританией, уже к 1900 году представлявшей собой первое в мире полностью индустриализованное и урбанизированное общество, — отмечает автор в предисловии. — Более того, до 1945 года Великобритания была не просто европейской страной, а крупнейшей глобальной империей в мировой истории. В 1939 году, когда началась война, совокупный ВВП Британской и Французской империй превосходил общий ВВП Германии и Италии на 60%».
Разумеется, уточняет Туз, известная идея о присущем Германии экономическом потенциале была не просто плодом исторического воображения. Ряд крупных промышленных корпораций, существовавших в Германии еще с конца XIX века, таких как Krupp, Siemens и IG Farben, наполняли некоторым содержанием миф об индустриальной мощи Германии. Однако в целом, подчеркивает исследователь, немецкая экономика слабо отличалась от средней по Европе: в 1930-х годах национальный доход на душу населения Германии был не особенно высоким — его можно сопоставить с национальным доходом в современном Иране или ЮАР. Стандарты потребления у большей части немецкого населения были скромными, и в этом плане Германия отставала от большинства своих западноевропейских соседей. При Гитлере, резюмирует Туз, Германия оставалась лишь частично модернизированным обществом, в котором более 15 млн человек зарабатывали на жизнь традиционными ремеслами или были заняты в крестьянском сельском хозяйстве.
«Таким образом, — утверждает автор, переходя к основной части книги, — мы вступаем в XXI век с иным представлением об истории, нежели то, сквозь призму которого в течение почти всего последнего столетия обычно освещалась история Германии. С одной стороны, мы четче осознаем действительно исключительное положение США в современной глобальной экономике. С другой стороны, общеевропейский опыт „конвергенции“ диктует нам однозначно более реалистичную оценку экономической истории Германии. Принципиальное и, возможно, наиболее радикальное утверждение настоящей книги сводится к тому, что эти не связанные друг с другом сдвиги в нашем восприятии истории требуют переосмысления истории Третьего рейха — переосмысления, которое несколько неприятным образом делает историю нацизма более внятной и едва ли не до жути близкой нам и в то же самое время еще рельефнее выявляет ее принципиальную идеологическую иррациональность. История экономики подает в новом свете как мотивы гитлеровской агрессии, так и причины ее краха—собственно говоря, причины ее неизбежного краха».
Такая постановка вопроса ставит нацистскую экономику в мир-системный контекст: Гитлер пришел к власти в Германии в тот момент, когда глобальная гегемония США уже практически оформилась. «Пытаясь объяснить поспешность развязанной Гитлером агрессивной войны, историки недооценивали, насколько остро он осознавал ту угрозу для Германии и для всех прочих европейских держав, которую скрывало в себе становление США в качестве доминирующей глобальной сверхдержавы, — пишет Туз. — Гитлер на основе текущих экономических тенденций уже в 1920-х годах предсказывал, что у европейских держав осталось всего несколько лет для того, чтобы сплотиться ради противостояния этому неизбежному исходу. Более того, Гитлер осознавал уже ощущавшуюся европейцами непреодолимую привлекательность образа жизни богатых американских потребителей… Подобно населению многих нынешних полупериферийных экономик, жители Германии в 1930-е годы уже целиком погрузились в потребительский мир Голливуда, но в то же время миллионы людей жили по три-четыре человека в комнате, не имея ни ванных комнат, ни электричества. Автомобили, радиоприемники и прочие атрибуты современной жизни, такие как бытовые электроприборы, были доступны лишь элите общества. Оригинальность национал-социализма заключалась в том, что Гитлер, вместо того чтобы смириться с местом, занимаемым Германией в глобальной экономической системе с ее доминированием богатых англоязычных стран, стремился мобилизовать накопившуюся у населения неудовлетворенность, чтобы бросить эпохальный вызов этой системе. Повторяя то, что европейцы творили по всему земному шару в течение трех предыдущих столетий, Германия собиралась построить свой собственный имперский хинтерланд; захват обширных земель на востоке дал бы ей как самодостаточную основу для накопления богатства, так и платформу, необходимую для победы в грядущем состязании сверхдержав с участием США».
Однако Гитлер оказался не в состоянии изменить сложившийся экономический и военный баланс. Экономика Германии оказалась просто недостаточно мощной для того, чтобы создать необходимые вооруженные силы. В связи с этим Туз полагает, что ключевым для понимания мотивов Гитлера является вопрос о том, почему он решился на такую сверхрискованную ставку — и здесь мы возвращаемся к идеологии нацизма: «Именно идеология служила для Гитлера объективом, сквозь который он рассматривал международный баланс сил и развитие борьбы, начавшейся в Европе летом 1936 года вместе с гражданской войной в Испании и приобретавшей все более глобальный размах. В глазах Гитлера угроза для Третьего рейха со стороны США не сводилась к традиционному соперничеству сверхдержав. Эта угроза носила экзистенциальный характер и была тесно связана с не оставлявшим его страхом перед всемирным еврейским заговором, проявления которого он видел в „еврействе Уолл-стрит“ и в „еврейских СМИ“ США. Именно эта фантастическая интерпретация реального баланса сил и служила причиной неожиданных, рискованных решений Гитлера. Германия просто не могла смириться с ролью богатого сателлита США, на которую, казалось, была в 1920-е годы обречена Веймарская республика, поскольку это означало бы капитуляцию перед всемирным еврейским заговором и в конечном счете гибель германской расы. В условиях невозможности уберечься от еврейского влияния, выразившегося в нарастании международной напряженности в конце 1930-х годов, будущее процветание в рамках капиталистического партнерства с западными державами было просто невозможно. Война становилась неизбежностью. И вопрос заключался не в том, будет ли она, а в том, когда она разразится».
Злой гений против экономических законов
Квинтэссенцией ответа Веймарской республики на мировой порядок, установленный Версальским миром и усиление США, был план Дауэса, по которому немцы занимали у американцев, чтобы выплатить репарации британцам и французам, которые, в свою очередь, выплачивали военные долги США. Германия пыталась набрать у Америки столько долгов, чтобы их обслуживание потребовало отмены репараций. В итоге эта стратегия себя оправдала и даже привела к экспортно-ориентированному восстановлению веймарской экономики. Но тут разразилась Великая депрессия, сопровождавшаяся тарифными и валютными войнами. Из-за долгов Германия не могла вслед за другими странами девальвировать марку, и в результате утративший конкурентоспособность немецкий экспорт резко просел. Чтобы платить по валютным долгам, пришлось дефлировать экономику.
Именно на этой волне и набрали популярность взгляды Гитлера, собиравшегося отказаться от долгов и, главное, перевооружаться. «Битва за рабочие места» была не более, чем идеологической компанией, под прикрытием которой ее «герои» — гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох с его тяжелыми земельными объектами и будущий рейхсминистр вооружения и боеприпасов Фриц Тодт с автобанами — на самом деле строили инфраструктуру военного назначения. Мораторий по долгам ухудшил и без того плачевное (из-за курса марки) положение немецких экспортеров, лишил нацистскую экономику валютной выручки и, как следствие, критически важного для экономики импортного сырья (высококалорийных кормов для животных, хлопка, руды, каучука, бокситов, нефти). Дальше все просто: практически все из последующей череды кризисов нацистской экономики были связаны с дефицитом импортного сырья, угля и/или стали. Причины прозрачны — замораживание зарплат, цен и запрет девальвации из-за страха Гитлера перед инфляцией.
Человеком, спасшим нацистскую экономику и перевооружение от фиаско в 1934 году, стал председатель Рейхсбанка Ялмар Шахт, прозванный «черным магом» международных финансов. Во-первых, он запустил огромную программу дефицитного финансирования перевооружения при помощи облигаций Mefo, обеспеченных на сумму всего 1 млн марок, которые были собраны немецкими промышленными гигантами, ожидавшими золотого дождя госзаказов. Во-вторых, Шахт придумал, как можно без девальвации марки субсидировать немецкий экспорт путем обратного выкупа подешевевших за границей немецких облигаций по номинальной стоимости в Германии. В-третьих, «Новый план» Шахта перераспределял валютную выручку от гражданской промышленности к военной, оставляя средства для обслуживания новых краткосрочных займов, чудом взятых у Великобритании благодаря двусторонним соглашениям. Переживающая бум оружейная промышленность была обложена прогрессивным налогом от 2 до 4%, средства от которого шли на субсидирование экспорта. В результате к третьему кварталу 1935 года объемы импорта вернулись на уровень 1932 года, а промышленное производство удвоилось.
Но, как это обычно бывает у магов, у «чуда» Шахта был секрет, который не подлежал огласке. Ценой были «убитые» легкая промышленность и потребление, застывшее на минимуме валютного кризиса 1934 года. Среднестатистический немец не почувствовал на себе никакого эффекта этого однобокого экономического «чуда». Если бы не рекордный урожай 1933 года, фокус Шахта вообще мог бы не удаться.
Лучший способ понять нацистскую экономику — ощутить, как жилось ее «винтикам», и сравнить с текущим образом жизни немцев. До 70% месячного бюджета рабочей семьи из четырех человек (с двумя работающими родителями) уходило на товары первой необходимости и текущие расходы — еду, напитки, табак, аренду жилья и квартплату. На все прочие расходы — одежду, хозтовары, транспорт, медицину, образование и т. п. — оставалось всего 67 марок в месяц при стоимости пары мужских ботинок в 10 марок. ВВП на душу населения в нацистской Германии был вдвое ниже, чем в США, и по меньшей мере на треть ниже, чем в Великобритании тех времен.
Неудивительно поэтому, что все проекты «народных» товаров (с приставкой Volk) гитлеровского режима не могли разрешить противоречия между желаемым уровнем жизни и реальной покупательной способностью населения. Все они, за исключением продаваемого в рассрочку народного радио VE 301 (архиважного по идеологическим причинам), с треском провалились. Наиболее болезненным был провал проекта народного жилья (народной квартиры), а наиболее показательным в идеологическом и экономическом плане — народного автомобиля.
Автомобиль и автобан символизировали для Гитлера прогресс. Однако с учетом описанного бюджета немецких домохозяйств приобретение малолитражки, ее обслуживание и расходы на бензин были неподъемными. Гитлеровский режим мог снизить эти расходы, отменив акцизы на бензин, но не делал этого, поскольку доходы от акциза поддерживали на плаву программу нерентабельного синтетического топлива IG Farben. Тогда на автосалоне 1934 года Гитлер потребовал невозможного — малолитражку за 1000 марок при стоимости самой дешевой модели Opel P4, собираемой конвейерным способом, в 1450 марок. Немецких автопроизводителей, осознававших весь утопизм проекта, заставили финансировать его разработку в складчину, и концерны ответили попыткой подставить под удар главного конструктора проекта и друга Гитлера, Фердинанда Порше.
Но Гитлер верил, что немецкий инженерный гений способен превозмочь действие экономических законов, а Порше удалось перехитрить и своих обидчиков из отрасли, и самого Гитлера. В 1936 году, покатав фюрера на прототипе «жука», естественно, не укладывающемся в заявленную цену, Порше заявил, что необходим специальный совершенно новый завод с огромными мощностями — 300 тысяч автомобилей в год (что уже многократно превышало потребности и глубину немецкого рынка). Донором Volkswagen сделали Германский трудовой фронт (DAF), который, в свою очередь, предложил финансировать расходы при помощи банальной пирамиды. Рабочие, состоящие в организации, должны были вносить по пять марок на специальный беспроцентный счет фонда, а после накопления на нем 750 марок становились автовладельцами. Нужно ли говорить, что ни один из сотен тысяч вкладчиков так и не сел за руль до войны, а после завод занялся выполнением военных заказов?
Впрочем, провал «народных» товаров не стал сюрпризом для Гитлера, равно как и не создал идеологической угрозы его режиму. Низкая покупательная способность приписывалась не военным расходам, а нехватке «жизненного пространства» и всемирному еврейскому заговору. Еще большим доказательством тезиса о нехватке «жизненного пространства» в глазах фюрера служили проблемы сельского хозяйства (которые на самом деле также были частично рукотворными, взять хотя бы сдерживание роста сельскохозяйственных цен, также субсидирующего ВПК). Самое позднее к 1936 году нацисты-аграрии Рихард Дарре и Герберт Бакке смогли лично убедиться, что никакими аграрными реформами продовольственной самодостаточности Германии в текущих границах не достичь.
Точка невозврата
Тем временем, пока Франция и Великобритания пытались умиротворять и сдерживать Гитлера, он утвердил абсолютно невыполнимый в условиях сохраняющегося дефицита импортного сырья Четырехлетний план перевооружения 1936−1939 годов. Осознание того, что этот план безнадежно перегреет немецкую экономику и сделает незамедлительное использование созданной наступательной армии неминуемым, чтобы избежать банкротства, раскалывало нацистскую верхушку. Ответом стал шаг по направлению к более широкому бюрократическому контролю за экономикой и централизации режима. Теперь уже Геринг распределял не валюту, а квоты на сырье. Со своей стороны, Гитлер консолидировал режим вокруг себя, сменив министра обороны Бломберга на посту главнокомандующего и назначив новым министром иностранных дел Риббентропа.
Итогом прогрессирующего отказа от рынка стал рост дефицитов и дисбалансов в нацистской экономике. Проблему застывшего без сырья военного строительства пытались решить путем мобилизации корпораций и концентрации внутренних ресурсов. Аншлюс Австрии поправил платежный баланс в лишь в краткосрочном периоде.
В начале 1938 года из-за перегрева экономики Шахт прекратил выпуск облигаций Mefo. На смену им постепенно пришла системы «тихого финансирования», когда в условиях дефицита и нормирования потребления немецкие домохозяйства были вынуждены сберегать, а Рейхсбанк вынуждал сберегательные кассы вкладывать полученные сбережения в гособлигации. Иными словами, немцев вынудили кредитовать Рейх ценой дальнейшего недопотребления. 1938 год закончился не войной, а Мюнхенской конференцией, и Гитлер взял паузу. Компенсацией за несостоявшееся насилие стала «Хрустальная ночь», которая, в свою очередь, спровоцировала отказ от политики умиротворения.
В начале 1939 года «волшебник» Шахт был отправлен в отставку с поста главы Рейхсбанка. Но ситуация в экономике не улучшалась: к дефициту и дисбалансам добавилась чехарда с квотами на сырье, преддефолтное состояние по резко наращенному внутреннему долгу — пришлось обращаться к «печатному станку» и финансовым суррогатам. «Новый финансовый план» предполагал, что Рейх оплачивает производителям 40% стоимости товаров и услуг облигациями, а не деньгами. Уже за первые 8 месяцев 1939 года задолженность Рейха выросла на 80%, количество денег в обращении — удвоилось. На горизонте маячило банкротство, и оккупация Праги вместе с нефтяной сделкой с Румынией не сильно ослабили экономическую петлю на шее Германии.
Последней каплей стал отчет генерала-хозяйственника Георга Томаса о текущем состоянии мировой гонки вооружения: Германии не было смысла дожидаться окончания забуксовавшего перевооружения, поскольку с каждым годом Британия, Франция и США тратили бы на него больше. Это значило банкротство или блицкриг. Благоприятной возможностью для нападения стал пакт Молотова-Риббентропа. Заняв Польшу, Гитлер тут же отдал приказ о переброске войск на Запад, вопреки проблемам в экономике и просьбами о передышке. Последующая победа во Франции скрывает то, насколько шатким было положение Гитлера накануне. Зимой 1939−1940 годов армия была на грани путча. Кроме того, Гитлера подгоняла победа Рузвельта над внутренним изоляционистским лобби.
На момент вторжения немцы уступали французам, бельгийцам и голландцам в количестве и качестве танков. Судьбу Франции решил принятый в последний момент план Манштейна, позволивший уступающим в числе и вооружении немцам достичь трехкратного превосходства в точке атаки. При всем неожиданном успехе удар через Арденнский лес выявил, насколько далека от завершения была программа перевооружения. О полной моторизации Вермахта не шло и речи.
Важным вкладом в победу над Францией было то, что Фрицу Тодту удалось чудом провести нацистскую экономику через железнодорожный кризис, срывающий поставки угля, и увеличить производство боеприпасов и самолетов вдвое с января по июль 1940 года. Этот рывок был достигнут при помощи того же приема, который Тодт использовал при строительстве автобанов: он децентрализовал заказы на боеприпасы, то есть добавил немного рынка во все более походящую на командную нацистскую экономику. При этом некоторый комизм ситуации заключается в том, что косвенным виновником железнодорожного кризиса были именно автобаны Тодта, получавшие больше инвестиций в ущерб железным дорогам. Тем временем Бакке имел возможность поэкспериментировать с принудительным трудом, голодом и системой принудительного апартеида поляков и польских евреев.
Казалось бы, захват континентальной Европы, а также шведской и норвежской стали должны были избавить Рейх от проблемы платежного баланса и сырья. Довоенный ВВП захваченных территорий превышал британский, необходимо было лишь встроить их в нацистскую экономику и наладить там военное производство по ее образцу. В реальности вместе с немецкой оккупацией туда пришли и немецкие экономические проблемы. Совместный эффект британской блокады и немецкой оккупации превратил захваченные страны в бледное подобие того, чем они были раньше. На оккупированных территориях не хватало угля, нефти, а главное, продовольствия. В 1940 году ударил общеевропейский сельскохозяйственный кризис. Без кормов из Нового света встали высокоинтенсивные молочные хозяйства Нидерландов, Дании и Франции. В 1941 году началось нормирование потребления (не более 1300 калорий в день), это спровоцировало забастовки французских шахтеров и нехватку угля. Примерно то же самое происходило в рурских шахтах, где к 1941 году также в основном работали пленные поляки и французы. В итоге от Франции, обладавшей и бокситами, и углем, и рабочей силой, не удалось добиться производства самолетов.
Все, что удалось нацистской экономике на завоеванных территориях — силой принудить их торговать с Германией в кредит через клиринговые контракты и выкачать огромные репарации, которые теперь по понятным причинам сменили название и назывались платой за оккупацию. Но попытки немецкого капитала проникнуть в Западную Европу провалились, встретив сопротивление французский и голландских корпоративных гигантов.
Обреченный блицкриг
Поскольку захват континентальной Европы не дал решения фундаментальных стратегических проблем Германии с ресурсами и гонкой вооружения, единственное, что оставалось — успеть до вступления в войну США нейтрализовать Британию и захватить украинский хлеб и кавказскую нефть. Проблема заключалась в том, что эти задачи были взаимосвязанными. Чтобы заставить Британию выйти из войны, Германии не хватало флота и самолетов. Это пытались сделать при помощи подводных лодок, но тоннаж британского торгового флота был настолько огромным, что при всей эффективности их просто не хватало, а нарастить их производство в условиях дефицита ресурсов и времени было невозможно. Аналогичная проблема была с авиацией. Даже если бы необходимое количество самолетов было бы каким-то чудом построено, их нечем было бы заправить. Оккупация и мобилизация вермахта истощали запасы румынской нефти. СССР за свою нефть требовал технологии синтетического каучука, на что немцы пойти не могли. Тем временем программы «эсминцы в обмен на базы», а затем ленд-лиз, демонстрирующие готовность США поддерживать неплатежеспособную Британию, заставляли Гитлера поторапливаться с завоеванием жизненного пространства на востоке в качестве плацдарма для войны между континентами.
Танковый блицкриг на Востоке был еще более рискованным, чем кампания во Франции. Во-первых, планирование войны на два фронта не давало возможности расставить приоритеты между выпуском самолетов и танков с боеприпасами и, как следствие, вело к конфликту внутри бюрократического аппарата Рейха за ресурсы. В итоге небезызвестное представление о том, что моторизация вермахта была завершена в 1941 году, также оказывается мифом. Во-вторых, уже логистика французской кампании показывала, что топливное снабжение на грузовиках дальше линии Днепр-Двина невозможно. Неспособность взять Москву до зимы грозила затягиванием и проигрышем войны из-за вступления в нее США. Более того, без кавказской нефти невозможно было вывезти украинский урожай на грузовиках в Германию. А без этого, чтобы накормить Берлин, пришлось бы уничтожить польских евреев. В этом смысле чересчур рискованный план Барбаросса и два плана геноцида — «Генеральный план» и «План Голод» — выглядят звеньями одной кошмарной цепи с ложной идеологической посылкой.
Идеологическое обоснование геноцида нацистами понятно и в дополнительных комментариях не нуждается. Экономика же диктовала противоречивые установки. С одной стороны, из-за войны Германии страшно не хватало рабочих на существующих военных заводах и строительстве новых, в свете чего генеральный уполномоченный по мобилизации рабочей силы Фриц Заукель развернул масштабную программу использования принудительного труда пленников. С другой стороны, замминистра сельского хозяйства и продовольствия оберштрумбанфюрер СС Герберт Бакке (уроженец Российской империи из семьи немцев, пострадавших в 1905 и 1917 годах) решительно протестовал против «остарбайтеров», которых ему нечем было кормить. Складывалась по-настоящему шизофреническая ситуация: пока СС уничтожал пленных и морил их голодом по пути на Запад, Заукель пытался мобилизовать труд этих полуживых рабов.
Проблема заключалась в непропорционально широком использовании неквалифицированного рабского труда в строительстве объектов ВПК по сравнению с сельским хозяйством. У такого распределения были как идеологические, так и военные причины. Производительность труда замученных голодом людей была чрезвычайно низкой, увеличить ее без увеличения размера пайка было невозможно — но ни о каких дополнительных калориях не могло быть и речи, пока самим немцам приходилось сидеть на нормированном потреблении.
Однако эта экономическая дилемма геноцида не была такой острой, пока война на Востоке складывалась успешно и поток военнопленных не иссякал. Умиравших от голода рабов легко было заменить новыми. Рациональнее всего было делать это как можно быстрее, выкачивая из раба максимум труда, пока он не умирал, а затем тут же заменяя другим. Собственные хронологию и логику геноцида задавал ход военной кампании: сначала, в 1941 году, по «Плану Голод» (Hungerplan) уничтожались советские военнопленные и местное население, чтобы Вермахт мог жить с земли и перезимовать в 1941−42 годах. Затем, в 1942 году, подлежали уничтожению польские евреи и поляки, которых можно и нужно было заменить сравнительно более «свежими» «остарбайтерами» (дополнительной проблемой такой замены для экономики было то, что уничтожалась квалифицированная рабочая сила, о чем в том числе рассказывает фильм «Список Шиндлера»).
Когда наступление захлебнулось и поток пленных иссяк, жизнь «остарбайтеров» стало полезнее растягивать, но не слишком. В качестве решения был предложен новый план «уничтожения посредством труда». Его суть сводилась к тому, что те «остарбайтеры», которые перевыполняли нормы выработки, получали дополнительную часть пайка тех, кто их не выполнял. Коварство заключалось в том, что в силу недостаточности пайка передовики достаточно быстро пополняли ряды аутсайдеров и, в конце концов, жертв. Замедленный уровень смертности в лагерях все равно был настолько высок, что в условиях иссякшего потока «остарбайтеров» программу «уничтожения посредством труда» пришлось оставить уже в 1943 году и использовать выживших более эффективно.
Последний «чудотворец»
Когда США объявили о ленд-лизе и забуксовала операция «Тайфун», развалился хрупкий консенсус нацистской элиты, на котором держалась подготовка «Барбароссы». Разваливалась и нацистская экономика: вдвое выросли дефицит потребительских товаров и объем денежной массы. Проблему инфляции попытались безуспешно решить за счет прибыли корпораций. Во второй половине 1942 года масштабы пессимизма были таковы, что люди из высших эшелонов начали кончать с собой и загадочным образом умирать. В феврале 1942 года в авиакатастрофе погиб Тодт, на смену которому пришел Альбер Шпеер, главный архитектор Рейха. На фоне отчаяния начались разговоры о «чудо-оружии», но ядерному проекту Вернера Гейзенберга требовалось еще два года, причем шансы на успех были не слишком большими. Тогда-то Шпеер и превратил миф о «чудо-оружии» в миф об «оружейном чуде», каковым называют рост выпуска вооружения после февраля 1942 года.
Шпеер — ловкий нацистский политикан, до последнего верный Гитлеру — смог создать при помощи своих дневников, а также на Нюрнбергском процессе миф о себе как о политическом технократ-рационализаторе, якобы ничего не знавшем о геноциде. Это помогло ему прожить долгую жизнь — Шпеер скончался в Лондоне в 1981 году в статусе вполне респектабельного мемуариста, чье творчество до сих пор считается авторитетным источником. Почему же Туз называет «оружейное чудо» Шпеера мифом, если цифры показывают обратное?
Во-первых, потому, что сокращение военного производства и производительности труда в 1940−41 годах, как показывают перерасчеты Туза, есть не более чем статистическая иллюзия, которой умело пользовался «чудотворец», умело подбиравший базовые периоды для демонстрации своих достижений. Во-вторых, если «оружейное чудо» все же имело место, то его причиной явно были не Шпеер и его рационализация, а безжалостные мобилизация труда и сырья, начавшиеся до него, а также отложенная отдача от инвестиций в военное строительство, сделанных в начале войны, плюс отказ от качества в пользу количества. Последнее особенно очевидно на примере Люфтваффе, которому в последние годы войны поставляли прогрессирующе громадное количество устаревших летающих «гробов». В-третьих (о чем молчал Шпеер), настоящее оружейное чудо имело место в 1942 году в СССР на Урале — по производству стрелкового оружия и артиллерии СССР обогнал Германию в три раза, по танкам — в четыре раза. К 1944 году Германия догнала СССР по выпуску оружия, но было уже поздно: решающим был 1942 год. Здесь следует сделать небольшое отступление, отметив, что среди инициаторов написания книги Алана Туза был Ричард Овери — один из тех британских историков, которые подчеркивают решающую роль Советского Союза в победе во Второй мировой. Замечательная книга Овери «Российская война», будем надеяться, рано или поздно тоже станет доступной нашему читателю.
Коллапс стал вопросом времени, когда начались англо-американские бомбардировки важнейших промышленных областей Германии (особенно Битва за Рур), и все усилия Шпеера рассыпались как карточный домик. «Пантер» и «Тигров» не хватило для победы под Курском, а три дня спустя после начала боев на Курской дуге британцы и американцы высадились в Сицилии, и вскоре итальянская армия сместила Муссолини.
Чем действительно примечателен Шпеер, так это его политическими и идеологическими, а вовсе не технократическими достижениями. Ему удалось пересобрать альянс нацистской верхушки и бизнеса, превратить производство оружия в орудие пропаганды и тем самым воспрепятствовать в тесном сотрудничестве с Геббельсом распространению пораженческих настроений. Шпеер завершил долгий процесс централизации и превращения нацистской экономики из скорее рыночной в командно-административную, воплощением чего стал его Zentrale Planung, напоминающий Военно-промышленные комитеты в России 1915 года. В 1942 году власть над немецкой военной экономикой перешла в руки внутреннего круга нацистского руководства (Бакке, Гиммлер, Геринг, Заукель), а к августу 1944 года полностью сосредоточилась в руках Шпеера. Рецепт шпееровских «чудес из решета» был обратным рецепту «чудес» его предшественника Тодта. Если последний всегда добавлял «щепотку» рынка в командно-административную экономику путем децентрализации заказов, то первый возвел централизацию в абсолют.
Оружейное чудо Шпеера держалось на чем-то вроде круговой поруки в нацистской верхушке (провал был недопустим, все были повязаны), а также на жесточайшем контроле за ресурсами со стороны самого Шпеера. Именно так ему удалось справиться с очередным острым приступом дефицита угля и как следствие стали в 1942 году. Решением проблемы инфляции квот на сталь стало резервирование 10% произведенной продукции в качестве не подлежащей квотированию для приоритетных (т.е. шпееровских) проектов. Уголь для Шпеера нашли, сократив 10% его поставок для гражданского потребления в Германии. В последние месяцы 1944 года прозвучал последний аккорд «оружейного чуда» — производство танков и вооружения показало максимум. Возможно, причиной этого стало то, что в начале года американская авиация разбомбила все авиационные заводы, а возможно, сыграл свою роль 24-часовой рабочий день узников нацистского режима. Секретные заводы наладили производство абсолютно футуристических видов оружия типа ракет «Фау» и подлодки XXI, которые не успели толком пройти испытаний и доработки. Но по факту нацистская экономика развалилась и самоликвидировалась еще до окончательного поражения вермахта. Германию и все ее завоеванные территории накрыла мощнейшая инфляционная волна с ее неизменным спутником — черным рынком. Как нетрудно догадаться, ее непосредственным источником было именно «оружейное чудо» Шпеера.
С точки зрения мир-системного подхода, главным исходом Второй мировой стало утверждение глобальной гегемонии США. Поэтому, несмотря на то, что события Второй мировой отделены от современности уже вполне «эпической» дистанцией, вопрос о том, как реагировать на экономическое и военное господство США, который еще в 1920-е годы встал перед Веймарской республикой и всей Европой, по прежнему актуален, даже если наметилось некоторое ослабление этого господства. Практически противоположные ответы, которые на этот вопрос дали веймарский рейхсканцлер и лауреат Нобелевской премии мира Густав Штреземан и Гитлер, демонстрируют огромную роль мировоззренческих идей политической элиты в экономической политике. Абсолютно верно и то, что экономические условия и конъюнктура всегда вносят свои коррективы, иногда экономика даже «решает». Но не постоянная ли оглядка на экономику стала причиной того, что современная европейская политика свелась, по словам Туза, к «утомительной перебранке недовольных бюрократов»? Виной вырождения политики, подчеркивает Туз, стали четверть века беспрецедентного экономического роста. Учитывая то, что его книга вышла до кризиса 2008 года, эти слова звучат пророчески. Ждать ли возвращения реальной политики, будет ли оно непременно болезненным? В остальном аналогии между межвоенным периодом и современностью уже успели стали классикой.
Традиционно о нацистской экономике рассказывают при помощи формулы «масло или пушки». С одной стороны, форсированные военные расходы действительно представляют собой не что иное, как непроизводственное потребление, которое истощает экономику. Иными словами, если экономика «питается человеческими жертвами», то рано или поздно она схлопнется сама по себе и без всякой внешней помощи просто потому, что жертвовать будет некем и нечем. С другой, дилемма «масло или пушки» не вполне верна, поскольку «на стратегическом уровне пушки, в конечном счете, рассматривались [Гитлером] как средство, способное дать населению больше масла». В таком случае перевооружение предстает разновидностью коллективных благ. Если же принять во вниманию абсолютную веру Гитлера в то, что столкновение народов и война неизбежны, а трудолюбие и торговля в условиях агрессивного окружения не приведут Германию к иному результату, чем в Первой мировой, то его ставка на жертву текущего гражданского потребления ради милитаризации, спасения немецкого народа и будущего потребления выглядит даже оправданной. Вопрос был лишь в том, достаточно ли высок уровень текущего потребления, чтобы его хватило на необходимые жертвы, а также в том, как долго удастся жертвовать, прежде чем текущее потребление станет предпочтительнее будущего.
Но, как показал в своей книге Адам Туз, масштабов экономики Рейха, сформированных, по большому счету, еще при Веймарской республике, просто не хватило (и не могло хватить) для наполеоновских планов Гитлера. Контрфактический вопрос о том, были бы у фашизма шансы, возникни он в более «богатой» экономике, вероятно, не имеет смысла, поскольку в этой более богатой экономике, не зажатой в международных тисках подобно Веймарской республике, у фашизма просто не было бы шансов. Можно ли на основе примера нацистской экономики сделать вывод о том, что такая вещь, как «военное кейнсианство», в принципе невозможна, решать читателю. Экономический урок нацистской Германии заключается в том, что перевооружение и рост военных расходов, не адекватные экономическому потенциалу, оказываются тем самым «чеховским ружьем», которое, будучи повешено на стену в первом акте, к третьему непременно выстрелит.